Клаус Шарф - Екатерина II, Германия и немцы
Неустанно твердя о принадлежности Российской империи к Европе со времен императора Петра I как о непреложном факте, императрица Екатерина II всегда, тем не менее, помнила о хронической отсталости России и о потребностях ее развития[309]. Ее автобиографические записки следует читать не только как оправдание coup d’état – совершенного ею государственного переворота, но и как просвещенческую критику российской действительности, каковой она виделась ей во времена Елизаветы и Петра III. В екатерининских текстах, написанных в последние годы жизни императрицы, еще более заметна тенденция к изображению в карикатурном виде мрачного и недостойного состояния государства, в котором оно находилось, когда перешло в ее руки[310]. Однако свойственное ее воспоминаниям критическое отношение к некоторым явлениям без труда объясняется той перспективой, с позиции которой немецкая принцесса видела свою новую родину полувеком ранее, пусть даже она всячески старалась избегать прямых сравнений с Германией. Придворное общество обеих столиц она находила необразованным и скучным, тщеславным и склочным, ханжеским и суеверным[311], присущие ему развлечения – безвкусными и примитивными[312], французский язык театральных постановок – отвратительным[313], многочисленные дворцы, принадлежавшие высшим сановникам государства, даже самой императрице Елизавете Петровне, – не только неуютными, но и обветшавшими и даже – за недостатком мебели, отсутствием гигиены и плохим отоплением – непригодными для обитания[314]. В новинку принцессе были и повсеместные пожары, особенно распространенные в плотно застроенной деревянными домами Москве[315]. Во время своего путешествия в Санкт-Петербург София Августа Фридерика и ее мать узнали скверные дороги и жалкие постоялые дворы также и в Померании и Восточной Пруссии[316], однако в России выезды в провинцию были связаны с невероятными неудобствами и риском для здоровья и жизни даже для лиц, принадлежавших к императорскому двору[317]. В период с 1758 по 1761 год великая княгиня сформулировала свои политические aperçus – изречения, в которых она возложила ответственность за высокую детскую смертность в сельской местности на недостаточный уход за маленькими детьми в крестьянских семьях и обвиняла крепостное право в несовместимости с «христианской религией и справедливостью»[318]. Однако сегодня узнать, была ли эта критика вызвана сравнением опыта, приобретенного ею в Германии, с увиденным в России или же чтением авторов, занимавших критическую позицию по отношению к обществу, уже не представляется возможным. Тем не менее немедленная отмена крепостного права представлялась ей неразумной. Она возлагала надежды скорее на улучшение ситуации по мере того, как просвещенность дворян-душевладельцев будет расти[319].
В остальном ответственность за судьбы империи и народа, в первую очередь – за политическую культуру придворного общества в самодержавной России, возлагалась, по мнению Екатерины, исключительно на государя. Однако, судя по воспоминаниям императрицы, ни Елизавета, ни Петр III не отвечали требованиям, предъявлявшимся эпохой к императорской власти великой европейской державы. В силу этого ее критика придворной жизни Санкт-Петербурга и Москвы во многом совпадает с критикой елизаветинского стиля правления. Екатерина не черпала критерии для своей критики в готовой теории просвещенного абсолютизма. Она оценивала свои конкретные наблюдения скорее в соответствии с общей политической этикой, в основном совпадавшей с естественно-правовыми и камералистскими принципами ее отца[320]. Припоминая Елизавете Петровне ее страсть к нарядам и расточительство, капризы и произвол, недоверчивость и суеверия, Екатерина была убеждена, что дочь Петра Великого пренебрегала должностью правительницы, означавшей прежде всего служение[321].
Петр Федорович в автобиографических записках Екатерины представлен не только никудышным супругом, но и дилетантом в политике, относительно безобидным в качестве наследника престола, но опасным в качестве императора[322]. По ее словам, не спросив у нее совета, он, находясь в Петербурге, не мог принять ни одного верного решения даже по поводу своего голштинского наследства, интересовавшего его, как казалось, больше, чем российский престол[323]. Однако, грубо и открыто пренебрежительно отзываясь о России и русских, русской армии и особенно о Русской православной церкви, не скрывая своих симпатий к прусскому королю как раз в период подъема русского национального самосознания, когда даже насильственный приход к власти Елизаветы превозносился как освобождение от иностранного – причем именно немецкого – господства[324], Петр лишь укрепил умную и честолюбивую принцессу в ее намерении – не только вести себя в соответствии со своей задачей и личными целями, ею для себя же поставленными, но и оказаться их достойной.
Итак, читая воспоминания и письма Екатерины не только буквально, во многих пассажах можно встретить критику российской действительности и непосредственной среды обитания великой княгини – придворного общества, особенно контрастировавшей с ее немецким опытом. Однако и в устных, и в письменных высказываниях ей с успехом удалось избежать невыгодных для России сравнений или проявлений своего высокомерия. Она прилежно изучала русский язык и соблюдала обряды православной церкви. Готовясь к роли правительницы, она усердно занималась самообразованием и «никогда не теряла из виду ни на минуту» принятое ею однажды решение – понравиться «народу» и завоевать любовь русских[325].
Заботами о «счастье этой нации» и мотивировала она дворцовый переворот 1762 года. Перечисляя прегрешения Петра III, ангальт-цербстская узурпаторша утверждала, что новый государь ненавидел и презирал русских и совсем не знал своей страны:
Его проекты, более или менее обдуманные, состояли в том, чтобы начать войну с Данией за Шлезвиг, переменить веру, разойтись с женой, жениться на любовнице, вступить в союз с прусским королем, которого он называл своим господином и которому собирался принести присягу: он хотел дать ему часть своих войск; и он не скрывал почти ни одного из своих проектов[326].
Обосновывая переворот изменой со стороны Петра III, новая императрица могла рассчитывать на понимание со стороны едва начавшего складываться общественного мнения российских столиц: такая мотивировка выглядела значительно весомее, чем простая жажда власти, – последнее, однако, было бы ближе к истине[327].
Глава III. Реформаторские импульсы из Германии
1. Екатерина – читатель немецких политических сочинений
О существовании у Екатерины II непосредственного опыта, о котором шла речь в предыдущей главе, – опыта, возникшего из личного знакомства с «регулярными» («полицейскими») и «правильно» управляемыми немецкими княжествами, свидетельствуют лишь единичные признаки. Доподлинно же известно о том, что в 1760-е годы Екатерина читала современную политическую литературу, в том числе сочинения немецких авторов-полицеистов и камералистов.
В 1760 году в Санкт-Петербурге на французском языке анонимно вышел в свет критический разбор Духа законов Монтескьё. Личность его автора – юриста Фридриха Генриха Штрубе де Пирмонта, уроженца Германии[328], – в поле зрения ученых вновь попала лишь недавно, но достоверно нам известны пока лишь некоторые детали и даты его биографии[329]. И хотя в целом историография академической науки в России, а вместе с ней и русско-немецких научных связей в XVIII веке не бедна традицией, ей определенно требуется обновление – и в том, что касается знаний об отдельных ученых, и – в особенности – в понимании того, как и кем велось преподавание правоведения и политических наук в главных научных институциях России в век абсолютизма и Просвещения. Тот факт, что среди преподававших эти предметы в Петербурге и Москве весьма значительной была доля немецких профессоров, старались обойти стороной как русская дореволюционная, националистически настроенная, так и советская, патриотически ориентированная историография[330].
Фридрих Генрих Штрубе родился в 1704 году в одном из городков к юго-западу от Ганновера – в Шпринге или Пирмонте. Он приходился младшим двоюродным братом другому уроженцу Ганновера – государственному советнику и ганноверскому вице-канцлеру Давиду Георгу Штрубе, известному рецензенту Монтескьё и крупному знатоку естественного права, получившему в свое время образование в Галле у Христиана Томазия[331]. В царствование императрицы Анны Иоанновны, в 1738 году, Фридрих Генрих Штрубе прибыл в Петербург в должности секретаря курляндского герцога Эрнста фон Бирона, а затем был приглашен на пост профессора права и политических наук при Академии наук. Сферой специализации Штрубе оставалось естественное право, но особых успехов он достиг, занимаясь систематизацией юридического образования в России, подобно своему более молодому коллеге Филиппу Генриху Дильтею, состоявшему на службе в Московском университете[332]. Кроме того, Штрубе публиковал труды по философии, истории и международному праву, а также писал о театре и вопросах этимологии. В 1741–1745 годах он служил в русских посольствах в Копенгагене и Берлине, какое-то время руководил частной дипломатической школой в Петербурге, на протяжении ряда лет писал учебник по истории русского права, представление которого Академии наук настолько затянулось, что в свет он так и не вышел. В 1750 году Штрубе принял российское подданство, в 1754-м стал членом Уложенной комиссии, созванной императрицей Елизаветой Петровной, а в 1756–1757 годах редактировал журнал Академии наук, издававшийся на французском языке. Выполняя эту работу не по своей воле, Штрубе, бросив профессиональные занятия наукой, но не оставив ее вовсе, в 1757 году перешел в Коллегию иностранных дел, выйдя в отставку в 1775 году в чине статского советника.
